Сегодня, 22 июня 2011 года, наша страна отмечает скорбную дату — 70- летие начала Великой Отечественной войны, самой кровопролитной из войн в истории России. По всей стране, пожалуй, нет ни одной семьи, не пострадавшей от этой жестокой войны. Всё меньше среди нас ветеранов.
Давайте выпьем рюмку водки в память о тех, кто погиб на полях сражений, кто прошел войну, выстоял и победил. Сегодня мы мысленно с теми, семьями, которые потеряли своих родных и близких на дорогах войны.
Юрий Любимов — участник Финской и Великой Отечественной войны — награжден
орденом Великой Отечественной Войны II степени (1996 г.), орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени (1997 г.); орденом «За заслуги перед Отечеством» II степени (Москва, 2007г.);
и медалями: «За оборону Ленинграда»(1943г.), «За оборону Москвы»(1944г.), «За победу над Германией»(1945г.), «За участие в Великой Отечественной войне»(1946г.), «800 лет Москвы» (1947 г.), «50 лет победы над Германией» (1995 г.); Маршала Жукова (1996 г.); «65-летия Победы в Великой Отечественной войне» (2010г.).
Также, в 2005 году Ю. Любимову вручен нагрудный знак «За боевое траление» (Москва, 2005 г.)и знак отличия «За заслуги перед Москвой» (Москва, 2007г.).

Свои воспоминания о начале войны Юрий Любимов рассказал Андрею Ванденко в журнале «Итоги»:

«Юрий Любимов: „А потом на нас пошли танки, стреляя на ходу. Я взглянул на соседей по окопу и поразился, до чего же посерели их лица. Как у мертвецов, без единой кровинки! Нескольких бойцов прихватила медвежья болезнь, проще говоря, обосрались они от страха. И у меня поджилки тряслись, но я держался. В такие минуты много нового о себе узнаешь, наносная мишура слетает, и становится понятно, чего стоишь на самом деле"

Едва ли кто-нибудь задавался целью пересчитать автографы на стенах рабочего кабинета Юрия Любимова. Большинство надписей, как и положено, посвящены Театру на Таганке, которым четыре с гаком десятилетия художественно руководит Юрий Петрович. Кроме, пожалуй, вот этого размашистого росчерка, оставленного известным кинорежиссером Сергеем Юткевичем: „Юра, не зря мы с тобой восемь лет плясали в органах!" Вскоре после окончания театрального училища Любимов был призван в действующую армию, прошел советско-финляндскую и Великую Отечественную войны, служил в Ансамбле песни и пляски НКВД. .. Подобно многим ветеранам Юрий Петрович не любит рассказывать о пережитом на фронте. Военные годы уместились в несколько коротких историй. ..

 — Вы под чекистскую дудку пели или танцевали, Юрий Петрович?

 — Ни то ни другое. Выступал в роли конферансье, читал поэмы, разыгрывал интермедии. ..

 — Каким ветром вас занесло в ансамбль?

 — Моего мнения никто не спрашивал. Солдаты — они те же крепостные. Приказы отцов-командиров не обсуждаются! Что скажут, то и делаешь. Однажды объявили: „Красноармеец Любимов, с вещами на выход!" И я вышел как миленький. Пока везли, волновался: не на Лубянку ли часом? На душе кошки скребли. Вдобавок ко всему накануне я сильно простудился, сипел и приехал на смотрины с перемотанным грязноватым бинтом горлом… Тем не менее меня взяли. Ансамбль песни и пляски НКВД был любимой игрушкой Берия. Лаврентий Павлович очень хотел утереть нос генералам из наркомата обороны, у которых имелся аналогичный коллектив. Ну вы знаете — тот, что позже стал Дважды Краснознаменным имени Александрова… Берия потребовал, чтобы ему сделали не хуже. С ансамблем НКВД работал Дмитрий Шостакович, программы режиссировали Сергей Юткевич, Николай Охлопков и Рубен Симонов, танцы ставил Касьян Голейзовский, солировал Асаф Мессерер, хором руководил Александр Свешников, за драматическую часть отвечали мхатовцы Михаил Тарханов и Владимир Белокуров… Кто же всесильному товарищу Берия откажет? Себе дороже! Конферанс писал Николай Эрдман, незадолго до того выпущенный из ГУЛАГа. ..

Впрочем, еще до ансамбля я успел побывать на финской войне. Одно время газеты любили писать об армейской дедовщине, об издевательствах старослужащих над новобранцами. Полагаете, прежде подобного не существовало? Еще как было! Приходилось с кулаками отстаивать собственные честь и достоинство, благо драться я умел хорошо. Но знаете, что сильнее всего поразило меня на той войне? Даже не „линия Маннергейма", а уклад жизни тех, кого в России презрительно именовали чухней. У финских крестьян были такие чистые, оборудованные ящиками с песком сортиры, что на их фоне мы выглядели, извините, полными говнюками и засранцами. И погреба-холодильники, столь же добротные, как в Финляндии, я видел лишь у своего деда, зажиточного ярославского мужика, раскулаченного в 20-е годы комсомольцами. Старое порушить советская власть сумела, а вот новое построить… Но это тема для отдельного разговора, вы спрашивали о другом.

Начало Великой Отечественной войны застигло ансамбль НКВД в Прибалтике, годом ранее неожиданно для себя ставшей советской. Берия не жалел военнообязанных артистов, без конца гонял нас, как сказали бы сейчас, по горячим точкам. 22 июня 41-го мы выступали в Каунасе. Концерт был назначен на час дня, и, хотя к тому моменту город бомбила немецкая авиация, представление отменять не стали. Отпев и оттанцевав, мы получили команду следить за погрузкой в эшелон, уходивший на восток. Вдоль состава с грозным видом бегал начальник ансамбля, смешно размахивал пистолетом и приказывал без особого распоряжения не пускать никого из посторонних, брать только женщин и детей. Мол, пристрелю каждого, кто осмелится не выполнить распоряжение. А к вагонам рвались сотни людей, понимавших, что немцы могут оккупировать город в ближайшее время. Особенно усердствовали местные аппаратчики из партийных и советских структур. Они размахивали красными членскими книжечками, словно пропуском в рай, и орали: „Вы обязаны эвакуировать коммунистов! Если останемся здесь, фашисты нас первыми расстреляют!" А мы безжалостно стояли на своем… Но люди перли и перли. В итоге в вагоны набилось столько народу, что паровоз не мог сдвинуть состав с места. Элементарно не тянул! В этот момент начался новый авианалет. Немецкие истребители спустились низко-низко, чуть ли не касались крыльями крыш. Асам Геринга явно нравилось наблюдать, как внизу в ужасе мечутся беспомощные человечки. Бабы дико голосили, дети плакали… У меня есть качество, которое особую ценность приобрело на фронте: я редко впадаю в панику. Все куда-то несутся, потеряв голову от страха, я же стараюсь действовать осознанно, анализируя ситуацию. Кроме того, в отличие от многих к лету 41-го я уже был обученным бойцом, прошел настоящую войну, мог и с пулеметом управиться, и из винтовки хорошо стрелял, и даже в штыковую атаку ходил. Поэтому и во время авиаудара попытался сохранить спокойствие, хотя сделать это было непросто.

Наконец паровозу удалось тронуться, и он потащил состав прочь от станции. Вместе с другими бойцами я до последней секунды сдерживал натиск толпы и впрыгнул на подножку вагона, когда поезд уже набрал ход. В чистом поле нас нагнали „мессершмитты". Теперь немцы уже не пугали, они занялись привычной работой, принявшись методично и планомерно расстреливать беззащитных людей. Машинист остановил паровоз, все кинулись врассыпную, надеясь найти хоть какое-то укрытие среди нескошенной пшеницы. Даже матери в спешке бросали детей. Я побежал следом за остальными и вдруг сквозь вой пикирующих самолетов услышал за спиной плач ребенка. Оглянулся и увидел маленькую девочку, забытую в вагоне. Она не могла самостоятельно выбраться наружу, стояла у окна и горько рыдала. Я приказал себе остановиться и вернуться к поезду. Но сказать легко, а как это сделать? Первые шаги дались с невероятным трудом, словно на каждой ноге висело по пять пудов. Пробовал идти, ничего не получалось, все внутри сопротивлялось и бунтовало. Немцы продолжали стрелять, девочка кричать, а я замер на месте, не в состоянии шелохнуться. Потом все-таки пересилил себя, побрел на ватных ногах обратно, подхватил на руки малышку. Всхлипывая, она обхватила мою шею и ноготками так впилась в кожу, что кровь потекла. Но я тогда этого не почувствовал, лишь думал, как бы не угодить под пули. Забились мы с девчушкой куда-то в пшеницу, тут и налет закончился. Все стали быстро возвращаться к вагонам, только мамы малышки нигде не было видно. Командир приказал трогаться. Едва успокоившаяся бедолага опять залилась горькими слезами, но времени, чтобы ждать и искать потерявшихся, не оставалось. Надо было двигаться дальше, пока немцы не вернулись. Я отдал кроху какой-то тетке и побежал к своим. Сперва порывался оставить ребенка с собой, но кто бы мне позволил? Да и вдруг мама отыщется? Словно родное дитя от сердца отрывал. Жуть какая-то! До сих пор не могу спокойно рассказывать о том эпизоде, это страшнее, чем под пулями бегать…

Хотя в общем-то бог меня миловал, уберег от боевых ранений, если не считать травму, полученную по собственной неосторожности. Это случилось тогда же, летом 41-го. Мы продолжали отступать из Прибалтики, но в один из дней нас подняли в контратаку. Я схватил винтовку наперевес и вместе с другими бойцами побежал по железнодорожной насыпи. Все что-то орали, я тоже голосил. Когда кричишь, вроде не так страшно. Мы еще умудрялись стрелять на бегу, хотя противника не видели. Потом я споткнулся и грохнулся со всего маху на землю! Шмякнулся неудачно, напоровшись животом на металлический штырь, торчавший между шпалами. Видимо, на несколько секунд потерял сознание, хотя боли сразу не почувствовал, только увидел, как по гимнастерке расплывается темно-бурое пятно. Тогда я еще не знал, что кровь, попадая на ткань, быстро впитывается и плохо смывается… Торопливо стал перевязываться бинтом. Сначала получалось не слишком ловко, но кое-как приноровился, справился. Перепоясался ремнем, чтобы, значит, повязка не соскочила, поднял винтовку и бросился догонять своих, которые убежали далеко вперед. Отстать от части было смерти подобно… Потом я умудрился раздробить ноготь на ноге, и рана загноилась. Чистили ее без всякого наркоза. Два солдатика перехватили меня простынями и прижали к койке, чтобы не вырвался, а хирург занялся делом. Пытка страшная! Первые минуты я думал, что не выдержу, помру от боли, но постепенно притерпелся. Когда врач закончил похожую на экзекуцию операцию, простыни были мокрыми от пота. Хоть выкручивай! Мой мучитель-избавитель протянул полстакана неразбавленного спирта, сказал: „Извини, что раньше не предложил вместо наркоза. По твоей реакции следил, все ли вычистил. .." Я залпом проглотил жидкость, меня вывезли на балкон… Вдохнул полной грудью и почувствовал, будто заново на свет родился…

В середине июля 41-го мы протопали через горящий Смоленск и вместе с отступавшими войсками продолжили пятиться в сторону Москвы. Порой это напоминало паническое бегство. Однажды наша фронтовая бригада отстала от части. Возвращаемся в расположение, а там уже никого нет. Ансамбль снялся с места, не дождавшись нас! Мы бросились следом, чтобы ненароком не попасть в окружение. И вот выходим на опушку и видим: навстречу летит танк. В клубах пыли сразу не разобрать, чей он - советский или немецкий. А мы вооружены винтовками-трехлинейками да бутылками с „коктейлем Молотова". И больше ничего! Деваться некуда, приготовились драться тем, что есть. Танк подъехал поближе, и стала видна звезда на башне. Свои! Из люка высунулся черный от копоти боец, ошалело посмотрел на нас и прокричал: „Москва! Где Москва? В какой стороне?" Помню, я подумал: „Почему он об этом спрашивает?" — но вслух ничего не сказал и показал нужное направление. Танкист молча развернул боевую машину и унесся вдаль. Эта встреча произвела на меня странное впечатление, но было не до долгих размышлений. Мы продолжили поиск своих, а когда нашли их, узнали: линия фронта прорвана, немцы устремились к Москве…

Я попал в столицу 16 октября. Поразился, увидев, что многие здания заминированы. Город готовили к сдаче, а перед тем собирались взорвать наиболее важные объекты. В воздухе висел запах гари, с неба на голову падали хлопья пепла. Буквально по Булгакову: шел черный снег… В конторах и учреждениях жгли документы и невывезенные архивы, предприятиям сообщили маршруты отхода из города. Везде, где только можно, продолжался набор ополченцев. Регулярных частей для обороны Москвы катастрофически не хватало. Не поворачивается язык называть армией тех плохо обученных военному ремеслу людей. Собрали мужиков, раздали им винтовки на веревочках вместо ремней и бросили в пекло. Пушечное мясо, пригодное лишь для затыкания дыр! Наверное, расчет делался на то, что немцы захлебнутся русской кровью… К ополченцам на передовую отправили и нашу фронтовую бригаду. Так сказать, укреплять боевой дух защитников столицы, развлекая их в паузах между ударами неприятеля. Я сделал подборку исторических анекдотов о Суворове, учившем побеждать не числом, а умением, запрыгнул в кузов грузовика к другим артистам, и мы поехали на фронт, проходивший в районе Можайска. Приезжаем в штаб и понимаем: тут явно не до концерта. Командир сказал: „Видите лесок впереди? Там авангард немцев. С минуты на минуту ждем танковую атаку. У меня каждый штык наперечет, придется вам, товарищи музыканты, отложить выступление. Вот отобьемся, тогда… Если, конечно, живы останемся…"

Нас вывели на линию окопов и приказали рассредоточиться, занять места метрах в двадцати друг от друга. Вдоль строя быстро прошел старшина и выдал каждому по бутылке все того же „коктейля Молотова". Воевать с таким вооружением против железной армады было равносильно самоубийству. Да, подпалить танк можно, если бросить зажигалку ему в задницу, но для этого сначала надо пропустить монстра в буквальном смысле через себя. А окопчики солдатики успели выкопать неглубокие, не в полный рост, в них и спрятаться-то по-настоящему негде. Да и немцы не дураки, за первые месяцы боев отработали технику борьбы с русской пехотой. Танк приближался к нашим позициям, водитель стопорил одну гусеницу, а на второй крутился на месте, утюжа многотонной массой все живое и превращая людей в кровавый фарш… Словом, мы прекрасно понимали: если фрицы полезут прямо на нас, шансов уцелеть почти нет. Но на фронте о таких вещах лучше не задумываться, иначе можно с ума сойти. Сидели в окопах и ждали, что же будет. Стоял прекрасный осенний день, ярко светило солнце, умирать совсем не хотелось…

Вдруг из-за горизонта появились наши бомбардировщики, закружили над лесом с немецкими танками. Раздались звуки взрывов, в небо кверху корнями взлетело огромное дерево. Оно сделало несколько кругов в воздухе, а потом так и упало — кроной вниз. В следующую секунду из-за облаков вынырнули истребители с крестами на крыльях и принялись гоняться за краснозвездными самолетами. Одного подбили, второго… Горящие машины неторопливо, словно в замедленной киносъемке, заваливались на бок и, постепенно ускоряясь, устремлялись в последнем пике к земле… Меня не покидало чувство, будто сплю и вижу странный сон. Сюрреализма происходившему добавил баянист из нашего ансамбля, вдруг заигравший патриотическую песню о великом товарище Сталине. Мелодию прервал чей-то крик: „Смотрите!" От падающего бомбардировщика отделилась фигурка человека. Парашют ветром понесло в нашу сторону, в последний момент стропы зацепились за дерево, и летчик, запутавшись в ветвях, беспомощно повис метрах в шести над землей. К нему на выручку бросились несколько солдат, вскоре они вместе вернулись в окоп. Спасенный ничего не говорил, казалось, сам не верил, что остался жив. В наступившей тишине командир ополченцев неожиданно повернулся в мою сторону и спросил: „Это ты собирался рассказывать о Суворове? Начинай!" Я поглядел на бледного как смерть летчика и подумал: „На кой черт ему нужны мои побасенки? Самое время слушать, как Александр Васильевич поил солдат дождевой водой из серебряной ложки, чтобы, значит, микробов нейтрализовать! Мыслимое ли дело о таком сейчас говорить?" Но деваться некуда: приказ! Я пристально всматривался в сбитого летчика, пытаясь вызвать у него хоть какие-то эмоции, однако тщетно, так и не достучался. Человек сидел с отрешенным видом, погруженный в свои мысли… А потом на нас пошли танки, стреляя на ходу. Сперва снаряды летели мимо, но постепенно стали ложиться все ближе и ближе к цели… Я взглянул на соседей по окопу и поразился, до чего же посерели их лица. Как у мертвецов, без единой кровинки! Нескольких бойцов прихватила медвежья болезнь, проще говоря, обосрались они от страха. И у меня поджилки тряслись, но я держался. В такие минуты много нового о себе узнаешь, наносная мишура слетает, и становится понятно, чего стоишь на самом деле.

 — Бросили в итоге вы свой „коктейль Молотова"?

 — Не пришлось. Хотя я уже продумал, где залечь, чтобы танк не раздавил меня в лепешку, куда отползать из окопа… Немцы близко подошли к нашим позициям, но потом, видно, получили другую команду и сменили направление атаки — развернулись, ударив по флангам. Там ребят сильно пощипало… Страшно, когда у тебя на руках умирает человек. И когда видишь развороченную грудь, из которой несется не стон, а хрип: „Пить! Пить!" Хотелось прикрыть эту рану, но не было сил даже на то, чтобы отвести взгляд в сторону…

Из-под Можайска мы выбирались самостоятельно. Немцы пытались зажать отступавшие части в клещи и несколько раз едва не взяли в кольцо, но нам удавалось вырваться. На перекладных я вернулся в Москву и… ушел в самоволку. Мои товарищи сразу отправились в казарму, а я решил забежать ненадолго домой — помыться, чуток привести себя в порядок. Хотя бы кровь с формы отстирать. Сказать по правде, с дороги меня сморило, я не заметил, как заснул. Жили мы тогда в полуподвальной комнатушке, и проснулся я от громкого стука в окно. В стекло со страшной силой молотил танцор из нашего ансамбля, такой же самовольщик. Он заскочил за мной по пути в казарму и тем спас от трибунала. Поняв, что туго соображаю спросонья, мой избавитель прокричал в форточку: „Вставай, Юрка, иначе хана! Штрафбат гарантирован". Я взглянул на ходики, висевшие на стене: стрелки показывали пять утра, осталось два часа до построения. Сон сняло мгновенно, за минуту я оделся и пулей вылетел на улицу. Когда бежал мимо Лубянки, увидел, как из распахнутых ворот здания выходит экипированный с иголочки отряд чекистов. Все в одинаковых полушубках с новенькими автоматами ППШ на шее. Среди маршировавших заметил знакомого. Это был Сергей Крылов, который впоследствии станет генералом, возглавит штаб Министерства внутренних дел СССР при Николае Щелокове, но в итоге все завершится скверно. Сергей покончит жизнь самоубийством, доведенный до отчаяния интригами карьеристов и лизоблюдов из МВД. .. Впрочем, это случится много позже, в конце 70-х, а тогда, в 41-м, он выглядел настоящим героем — красивый, высокий, в ладно подогнанной форме. Я остановился на секунду, чтобы окликнуть Крылова: „Серега, куда вас?" Он бросил на ходу: „На фронт!" Я успел ответить: „Значит, там и увидимся!" Действительно, вскоре нас отправили на передовую — с концертами. Но ансамбль НКВД выступал и перед товарищем Сталиным. Было это 6 ноября 1941 года на перроне станции метро „Маяковская", где проходило торжественное заседание по случаю очередной годовщины Октябрьской революции. В Москву тогда специально привезли любимых артистов вождя, месяцем ранее эвакуированных в Куйбышев, куда планировалось перенести и Ставку Верховного главнокомандования. ..

Любовь же Берия к собственному детищу проявлялась в том, что наш ансамбль постоянно оказывался в самом пекле — в разрушенном до основания Сталинграде, на Малой Земле под Новороссийском, в блокадном Ленинграде… Не Лаврентию Павловичу под бомбежками ведь петь и танцевать, верно? В Питере я потерял все зубы. Выпали от цинги. Историки со мной не согласятся, но, думаю, Гитлер умышленно не отдавал приказа о решающем штурме Ленинграда. Осенью 41-го овладеть городом с наскока не получилось, и немцы решили взять его приступом, уморив голодом жителей и защитников. На проспекте Стачек вражеские позиции отделяли от наших несколько десятков домов, но фашисты не атаковали, не шли вперед, ожидая, пока все вымрут, сожрут друг друга, как каннибалы. Гитлер оказался таким же психом и изувером, как и Сталин. Ах, вы ленинградцы? Вот и подыхайте!

Дурак фюрер, душа русского человека так и осталась для него потемками. Я еще в первые дни войны, когда наш эшелон двигался, атакуемый немецкими самолетами, в глубь страны, понял, что фашистам Россию не покорить. Однажды я получил ответственное задание: следить за небом, предупреждая машиниста поезда о приближении „мессеров". Мне выдали бинокль и усадили на крышу первого вагона. Честно сказать, толку от дежурства было с наперсток: от того, в какую именно секунду заметишь атаку, ничего принципиально не менялось. Эшелон ведь под кустик не спрячешь, и паровоз, как его ни раскочегаривай, быстрее самолета не полетит. Но приказ есть приказ, сижу, разглядываю облака. А рядом расположились два бойца, вооруженных ручным пулеметом на треноге. Они тоже головы вверх задрали. Надоело им таращиться, один достал из вещмешка краюху хлеба, отрезал два мощных куска — себе, значит, и товарищу, сверху добавил по ломтику сала, и началась трапеза. А тут фрицы летят. Я ору: „Готовьсь!" Солдатики неспешно отложили еду в сторонку, аккуратно прикрыли хлеб чистой тряпицей на манер салфетки и принялись воевать. Задрали ствол пулемета повыше и давай поливать длинными очередями! Конечно, подбить самолет им не удалось, но хотя бы нервы летчикам пощекотали. Когда атака закончилась, бойцы с невозмутимым видом вернулись к прерванному обеду. Так крестьяне испокон веку выполняли работу — степенно, основательно, на совесть. До моих ушей донесся обрывок фразы: „Давай доедим, а то убьют — добро зря пропадет". Я окончательно понял: никому не одолеть народ, который к жизни и смерти относится с таким олимпийским спокойствием. Нашего мужика нахрапом не возьмешь. Он может долго терпеть и утираться, но если уж разозлится… Немцы стали слишком безобразничать, вот русский люд и решил, что не будет сносить издевательств иноземцев: лучше свои бандиты, чем чужие, лучше коммунисты, чем фашисты. В тот момент и случился поворот в войне, она покатилась вспять, пока не завершилась в Берлине 9 мая 45-го.»


Постановку этого спектакля Юрий Любимов задумывал еще в конце шестидесятых, но тогда пьеса была запрещена. И дело тут не только в том, что в опалу попал Вайс, в СССР с его карательной психиатрией она вряд ли могла в принципе быть поставлена. „Марат-Сад" я давно хотел ставить, — вспоминает Любимов в своей книге „Записки старого трепача" (Изд. „Новости", 2002). — Пьеса ведь прекрасная. Но так уж судьба сложилась, что ее не дали ставить… А когда я решил, что можно и нужно было делать премьеры новые, то я счел, что пьеса звучит и сейчас". То „сейчас" о котором говорит режиссер, было в 1998. В этом году спектакль получил премию „Триумф", и с триумфом прошел на Международном театральном фестивале в Авиньоне в 2000. „Восхитительная форма Юрия Любимова возрождает пламя театра", — писала „Юманите" о мастерстве режиссера, „Все они музыканты, акробаты, чечеточники, пожалуй, во Франции нет труппы, способной соперничать с молодыми виртуозами Таганки", — отмечала „Фигаро". Гунилла Палмстиерна-Вайс, побывав на любимовском „Марате…", сказала, что эта постановка была бы высоко оценена Петером Вайсом, так как прекрасно передает дух его пьесы.
В 2008 актуальность спектакля была такова, что приходилось со сцены пояснять зрителям, что актеры ничего не добавили от себя „на злобу дня", что про кризис написано у Вайса. И сейчас кажется, что пьеса написана про наше, сегодняшнее время — потому, что ее автор обладает знанием о глубинных и неизменных свойствах человеческой натуры, о человеке, распятом на кресте „добра" и „зла", „хаоса" и космоса». Попытка стать по ту сторону добра и зла, сделаться наблюдателем возможна, но это, как правило, сопряжено с уходом от мира или из мира — де Сад делает ее под занавес своей бурной жизни. Человеком, человечеством, массами владеют страсти, изменчивые желания, и разум, чаще всего, — слуга их, а не господин. «Мы все пациенты твои, Шарантон», — такова заключительная фраза хора в спектакле Любимова, и если так, дай нам Бог быть не мрачными и серьезными, а веселыми, играющими сумасшедшими, — такими, каких мы видим на сцене Таганки."